– Скажите, Сергей Александрович… – хотела спросить его о чем-то я, но в этот момент дверь открылась и в комнату вошли обе горничные и Ника.

Мальчик, увидев незнакомых людей, ведь Лопатины появились на приеме у Селезневых одними из последних, несколько стушевался, но, перехватив взгляд Елизаветы Михайловны, поздоровался, пролепетав:

– Здластвуйте, – и подбежал к маменьке.

Я смотрела на малыша, когда услышала этот звук. Поначалу я даже не поняла, что именно случилось, но потом, глядя в расширенные глаза мальчика, сообразила, что что-то страшное. Я перевела взгляд на Лопатиных и даже растерялась. Лицо Натали было неестественно бледным, на щеках выступили ярко-красные пятна, глаза буквально впились в мальчика. Она задрожала, судорожно вцепившись в скатерть, затем она снова издала этот звук – глухой, сдавленный стон, закатила глаза и завалилась набок, падая вместе со стулом. Сергей Александрович тоже побледнел, подхватил ее, а когда ее тело начали сотрясать судороги, крикнул, обращаясь ко мне:

– Уведите ребенка! Разве вы не видите, что ей плохо?! Куда ее можно положить?!

Мы с Елизаветой Михайловной вышли из оцепенения, в которое впали, обе, не сговариваясь, подскочили, Ника захныкал, перепугавшись вида Натали, изо рта которой уже пошла пена. Я велела Алене проводить Лопатиных в комнату для гостей, Сергей Александрович поднял сестру на руки и спешно последовал за горничной.

Елизавета Михайловна принялась утешать Нику, он плакал пуще прежнего и только твердил:

– Домой, хочу домой! Домой, к papa! Домой!

– Да, да, конечно, mon b?b?! Tout de suite! Мы сейчас же едем домой! Екатерина Алексеевна, Глаша, дорогие мои, помогите мне его успокоить, – обратилась она к нам со слезами на глазах. Николай Валерьевич никак не хотел успокаиваться.

Мы втроем принялись уговаривать малыша снова и снова, но он ничего не хотел слушать и только плакал. Наконец, мы кое-как одели его и, уже в дверях я принялась извиняться. Как бы там ни было, skandale произошел в моем доме. Елизавета Михайловна отмахнулась и сказала, что я-то уж ни в чем не виновата и сама должна кое-кого извинить. В любом случае, мы сговорились, что пока не станем кому-либо говорить о случившемся, за исключением, конечно, генерала Селезнева, от него все равно ничего не скроешь. Ника так рвался к papa, что было ясно, у кого он станет искать утешения. Елизавета Михайловна просила меня быть завтра или хотя бы прислать записку, относительно самочувствия Натали.

Проводив подругу, я вернулась в гостиную. Наверное, нужно было послать за доктором, я позвала Степана и велела запрягать. Недалеко от меня проживал господин Рюккер, коллежский асессор, врач Александровской больницы, я велела ехать к нему, по выходным он нередко принимал у себя, на Дворцовой улице в доме г-жи Поляковой.

Однако врача не понадобилось. В гостиную вошел растерянный и бледный Сергей Александрович и прямо с порога принялся извиняться за то, что произошло. Я сказала, что сейчас поедут за врачом, но он отмахнулся, объяснив, что это не понадобится. Признаться, я очень удивилась и господин Лопатин, прекрасно понимая, в каком скандальном положении они с сестрой оказались, срывающимся от волнения голосом попросил меня выслушать его.

Я кивнула и спросила, как больная, он ответил, что судороги прекратились и ей всего лишь нужно немного времени, чтобы прийти в себя. Тогда я села и приготовилась выслушать все, что хотел сказать мне этот странный, но все равно невероятно красивый господин, нервно расхаживающий сейчас по моей комнате.

– Екатерина Алексеевна, – начал он, – я прекрасно понимаю, в каком положении оказался и как вы, должно быть, сейчас думаете обо мне и моей несчастной сестре. Но, – он бросил на меня быстрый встревоженный взгляд, – прежде чем осудить нас и выставить нас на посмешище перед светом… – я возмущенно вскинула брови. – Нет, нет, – тут же сказал он, – я ни в коем случае не думаю о вас дурно, но… Ситуация действительно получилась скандальной… Я все понимаю… – Он помолчал. – Так вот, прежде чем осудить нас, прежде чем я паду в ваших глазах так низко, что даже не посмею больше показаться к вам, – он снова обжег меня взглядом, – позвольте мне все же рассказать вам нашу историю. Может быть, хотя я и не уверен… Но… Может быть, после моего рассказа, вы все-таки измените о нас свое мнение, которому нынче был нанесен такой, практически непоправимый, удар. Позволите? – он вопросительно посмотрел на меня, встав у стола.

Я, признаюсь, уже разволновалась, мне отчего-то показалось, что сейчас он собирается открыть мне большую тайну. Глупо, не правда ли? Однако я только сдержанно кивнула в ответ и он, опустив голову, продолжил уже более спокойным голосом:

– Начать, пожалуй, нужно с того, что родились мы с Натали в семье военного. Нашу мать, Амалию Ивановну, я помню довольно смутно, поскольку мне было пять лет, как она умерла при родах, так что Натали никогда не знала материнской любви. Отец в тот же год вышел в отставку и, забрав нас с сестрицей, переехал в деревню. Воспитанием нашим занималась нэнни Маргарет, настоящая английская няня, научившая нас множеству нужных вещей и любившая нас буквально, как родных, признаюсь, мы отвечали ей взаимностью. Отцу же до нас, можно сказать, не было никакого дела, он заразился какими-то прожектами, изобретал что-то, запершись в четырех стенах и я, признаться, даже плохо помню, как он тогда выглядел, поскольку не редко бывало так, что тот не покидал своих комнат по целым суткам.

Когда я вошел в полагающийся возраст, отец, оторвавшись от своих изобретений, повез меня в столицу, устраивать в военное училище. Здесь он проявил непреклонность, объявив, что единственно возможная карьера для мужчины – военная. Я не стал прекословить, – Сергей Александрович вздохнул, помолчал и, подняв на меня глаза, снова заговорил. – Затем, как вы понимаете, началась война. Я попал на фронт, но о войне позвольте мне не рассказывать, – просьба во взгляде. Я кивнула, он продолжил. – Видите ли, Екатерина Алексеевна, в училище я хоть и считался одним из лучших, но из-за своего скверного характера – очень уж угрюм был – меня не жаловали. А за время военной службы характер мой претерпел заметные изменения. Поскольку смерти я не боялся, то, командуя взводом, не раз отличился со своими солдатами. Получил после окончания военных действий Анну за храбрость. Поехал в увольнительную домой… – он снова замолчал, нахмурился, поднялся, прошелся до окна, затем вернулся и снова сел у стола: